Вона как оно бывает: жил себе человек, на работу ходил, коммуналку оплачивал, яблоки и туалетную бумагу домой носил, чистид аккуратно от кожурки огурцов и всегда споласкивал за собой тонкий нож, а потом всё, и нету человека. Впору задуматься о смертности бытия, о хрупкости тела и о прочих подобных вещах, но часто если эти думы и есть, то задвигаются они вещами обыденными. Уборкой, например. Запаковкой вещей. А там и наследнички прискачут; жить-то вряд ли станут, продадут. И заживут новые соседи. Будут ли они сливать воду в бочке? Плотно ли займут свою полку в морозильнике? Зашумят ли по ночам? А может, будут стучать и матом крыть, если засмеётся Иван громко в часа три ночи?

Сидит себе Иван, думает, и о том, и о другом, и о Щуке. О суете и приготовлениях. Иван, убери. Иван, не трогай. Иван, скоро Новый Год, из чего мы оливье будем делать. Иван, вытряси всё из шкафа. Туда, Иван. Нет, не туда. Да аккуратней же, Иван...

Устал Иван. Слякотные будни окрасятся скоро фейерверками за окном, заправятся праздничной едой, по телевизору всякое старье показывать будут — можно, и посмотреть, а лучше подремать под бубнёж советских актёров и актрис. Вот и затихарился он в кладовке. Пропал с глаз Щуки, исидит себе среди старых шуб и ржавого велосипеда, раз не вспоминает пока о нём его рыбонька. Готов Иван изобразить и деятельность, если потребуется, а пока шуршит в тихую крабовыми палками да крошечные фигуры на ощупь по досочке двигает. Хорошая досочка, железная. Дорожный набор для шахмат, шашек и нард, в крепком чехле, с гравировкой "Славим товарища Сталина нашими победами в интеллектуальных играх". Играет Иван в шашки сам с собой, заменив часть кругляшек шахматными фигурами, сам у себя выигрывает, сам у себя в дамки переходит. Хорошо ему: и тихо, и вкусно, и спокойно.

Но что это? Щука голос подала? Ох, Щука!

Вслушивается Иван, остановив работу челюстей. Может, и не к нему она обращается, а так, комментирует себе под нос или бойкого таракана проклинает? Нет. Его, Ивана, она хочет тотчас же видеть, ещё и с ключом гаечным. Грызёт Иван новую рыбную палочку, выдавливая её из обёртки, и думает теперь, где искать ему требуемое. В ящике под ванной? Или в ящике, где и сверла, и гвозди? В углу ванной стоит.

Снова кличет его Щука. Стремянку хочет рыбонька. Это легко! Вот же она! Прямо напротив Ивана, привалилась к продранному дождевику. Не хочется Ивану подниматься, выходить из этой душной клетушки, но надо. Вот достанет только ещё одну. палочку и вытащит на свет божий стремянку.

Но снова несётся сквозь пыльный воздух голос его ненаглядной Щуки. Ножниц она хочет. Вспоминает Иван, где лежат они, да никак оно не танцует. Канули ножницы да и хер с ними!

Потом доиграю, думает Иван, пойду посмотрю, что там Щука делает, пока не захотела она что-то ещё, что точно придётся тащить с собой.

— Зачём тебе ножницы? — Иван просовывает лохматую свою голову между косяком и дверью, принеся с собой запах затхлости вперемешку с крабовыми палочками. Нос у него чешется от пыли.

Интерес плещется в глазах Ивана, проснулся он, живость появилась. На глазах преобразился, порысив к Щуке и найденной ею коробке. Работал бы он так и жили бы они с Щукой где-то в другой комнате, побольше, потише! Стучит что-то в коробке, мягко перекатывается, увесистая.

— Дай, порву!

Какие там возражения? Ничего не слущает Иван, дёргает картонку и так и эдак, отрывая сухие волоконца по кусочку, так на пол они и летят.

— Может, что-то ценное там? Анти... антиквариат какой.

— И так нормально будет. — рвётся Иван. — Всё в пакет и всё готово. Прямо в нём выбросим.

Как дёрнет Иван! Как надорвёт коробку! И без всяких ножниц. Он же видит, верёвка - дубовая. Много раз завязанная, перекрученная. Только ради неё куда-то идти? Вот было бы несколько таких коробок тогда бы да, тогда бы Иван подумал.
Но Щука проворная, с локтями острыми. Хочет, чтобы всё было как надо, чинно и аккуратно. Чтобы узел развязался, чтобы верёвка послушно легла. Иван уступает место перед коробкой, а сам поближе садится.
Стыдно ему, что палочки в одну харю хомячить начал, но удержаться было невозможно. Совестлив Иван, даже если не в большой Щука обиде, и бросается на коробку, когда Щука отступается от неё, с поразительным энтузиазмом. И с этого он бока рвёт старый картон, и с другого, пока не слабеет верёвка, пока тайна не перестаёт быть таковой.

— Ну, вот.

Пусть антиквариатом хранимое назвать можно было с усилием — а если покопаться, то наверняка было что-то ценное, в свёрточках из газеты, например — но и мусором содержимое точно не являлось. Хранили его бережно, сразу видно. Собирали от года к году, добавляя в коллекцию что-то новое.  Разномастным был «антиквариат», ну прямо как стулья в поликлинике без ремонта или в диспетчерской, где время остановилось.
Сидит Иван, разглядывает раззявившую пасть коробку, вдыхает чуть различимые запахи. Кажется ему, что пахнет от вывалившихся комков газет свечным воском и парафином, забытыми, почти выветрившимися духами, очень сладкими, крепкими, не девичьими, а именно женскими, а ещё конфетами. Простой карамелью с таким же простым джемом, типа «Лимончиков». Семёныч был вдовым, если не  путается у Ивана в голове на этот раз. Веет от коробки старым его счастьем — или наоборот, кто теперь скажет? — ушедшей в смертную тень семьей, новогодней радостью — каждый год своей.
— Ну что, всё вынем, Щук. — говорит Иван и подвинувшись, чтобы Щуке место было,  засовывает свои руки в коробку едва ли не по локти, пока пальцы не дотрагиваются до мишуры, что пушится в самом-самом низу. Не смотрит, что тащит. Что в пальцы прикатится, то и берёт бережно, чтобы не выскользнуло.

Что это с Иваном? Иван-обычный, Иван-привычный бы просто перевернул коробку с той жк лихостью, с  какой рвал бы, и дело с концом. А этот, поди ж ты, присмерел, вещицы-то рядами на полу выстраивает, к Щукиным поближе.
Золотая кукуруза соседствует с товаркой, но малость полинялой, зеленью она отдаёт, будто незрелая. А может так и задумано было? А там и клубничины разномастные, со сливами, яблочками золотыми, морковками вытянутыми пошли, с кабачками жёлтыми, яблоками красными, крутобокими персиками, ягодками непонятными, но на малину похожими, даже лимоны затесались, пузатые такие, ноздреватые, чтобы ни с чем больше их не перепутали. Сельхоз-эра, популярная тема после Хрущёва, как сказал бы кто-то прошаренный, в игрушках советского периода разбирающийся. Несколько «часиков», вошедших в моду после «Карнавальной ночи», множество сосулек и шариков, Иван и счёт им потерял, только и разглядывает самые блестящие из них, ну прямо как ворона. А уж на шариках с выемкой, на шишках, на рыбине небольшой, но ладной Иван и вовсе замер, разглядывая, как внутри и снаружи  у них всё переливается, как горит чешуя.

— И как их раньше на ёлку вешали? — удивляется Иван, разглядывая отсутствующее крепление у маленького грибочка, —  Дунешь или сожмёшь слишком сильно,  и всё переделывать надо. — и очень непоследовательно заводит пластинку. — Щук, а Щук? Давай их оставим? На ёлку повесим! Гирляндой украсим! Мишуру на дверь приклеим! Новый Год же скоро.

Ещё не пуста коробка, есть там что ещё доставать, а уже представляет себе Иван живописную ель. Со снежинкой на верху.

— Щук, — вдруг говорит Иван, — а палочки ещё остались.

— На Скрата похоже. — честно отвечает Иван, рассмотрев внимательно белочку с орешком. — А на зайца смотрю и о "Мимозе" думаю.

Что это там такое у Щуки в руке? Тянет Иван шею. Вот-вот смягчатся одеревенелые мышцы шеи и плеч, позволяя позвонкам не просто согласным хором хрустнуть, но и удлиниться. До несвойственной им длины, жирафьей.

Иван царапается об пимпочку — сам виноват, нечего лапы распускать. Заморочено как-то. И петельку надо, и насадку. Проволочку крючком загибать. Ниточки он тоже, впрочем, не жаловал, как-то выбивались они из атмосферы. Но, стало быть, есть какой-то компромисс?
Иван решил, что как дело дойдёт до украшения, то непримённо найдёт способ закрепить игрушки получше, даже если он истратит весь оставшийся "Момент" в их пёстрой коммуналке.

Садится Иван поудобней, подальше от уже выставленных игрушек и распаковывает последнее. Те газетные свёрточки. Их мало, к чему долгая возня, но всё-таки, он старается быть поаккуратней с жёлтоватой, местами вымазанной в чём-то оболочкой. А внутри? А внутри тоже игрушки, не стекло и не пластик, а вылепленные в форму, окрашенные куски ваты на прищепке. Вертит их Иван так, потом этак, переворачивает, может, найдётся где надпись? Но нет ничего, совсем. Сыплется с доисторических изделий пыль, Иван чихает раз, другой, и находит на него озарение, будто не пыль в нос к нему забралась, а яблоко на макушку приземлилось.
— Это... это Дед Мороз со Снегурочкой? — поднимает Иван брови, и вновь оглушительно чихает. — А третья фигулина это что такое? Собака?
Не олень же. Рудольфы всякие это к Санте.
Пакицет? То бишь предшественник современных китов. Ивану в музее он пришелся по душе.

Иван откладывает ватные безобразия в сторону и, отряхнув пальцы от крошек стекла, приступает к финальной части.

На самом дне картонки остались лишь мишурные "колбасы". Вот что что, а они не советские, а очень даже современные. Разве были в союзе такие толстые, с иваново нехрупкое запястье? Да ещё такие яркие, пушистые, как злые ежи? Вот красная. "Иголки" топырит, пылью пахнет. Зелёная за ней, белым оторочена, как снежной шубою! А жёлтая мерцает себе и кожу щиплет, у неё-то "иголки" самыми острыми остались. Синей только не хватает. Забрасывает Иван одни концы себе на плеч шарфом шуршащим, а вторые вытянуть хочет. Длинные они, руки не достаёт, а хватит их, чтобы ёлку несколько раз обернуть.
— Уже не ёлка. Никитична забрала себе и поставила "Морскую свежесть". — вздохнул Иван и брякнул, даже не осознав наперёд. — Хоть и воруй и то и то.
Настроение не то чтобы упало, но призадумалось. Не ёлка, а лапы... Но не умел Иван унывать. Лапы? Пусть будут и  они, тоже ведь красиво. Пахнуть будут хорошо, смолой и хвоей, убирать меньше. Шарики да игрушки можно нацепить и на них...
— Что?... — прервался Иван, — Зачем?...А...
"Холодища на улице", сказал бы Иван, "Лапы с утра купим, потепление обещали и снег с дождём", прибавил бы он, представив не слишком привлекательную сейчас перспективу облачаться поэтапно в колючий свитер, плотную куртку, дуэт из шапки со свитером и тяжелые зимние ботинки, и идти в этом всём в сырую темень, но заметил он, как горят глаза у Щуки,  ощутил себя на месте какого-нибудь пескарика в толще мутной воды, посреди водорослевых зарослей. Заметил и понял, зачем. Протестовать, сопротивляться магнетизму чарующих рыбонькиных глаз не хотелось. Любил Иван, когда загоралась Щука, жизнь совсем иной тогда казалась.

— А... Пойдём. Что с собой взять надо?

Тревожное ощущение поднимается в Иване, когда он видит сказочных персонажей, узнаваемых с подачи Щуки. Сам бы он вряд ли задумался. Не только потому, что игрушечки временем погрызаны: где-то поблекли, где-то теряются на фоне остального многоцветья, где-то, а потому что ему думать об этом не хочется. Странно их видеть. Всё дальше и дальше сказочные образы, они не забываются, но ложатся спать в ил, не мешают жить в той реальности, что сложилась. Со всеми акциями, повышениями цен, неправильными ценниками, душным транспортом и лужами до колен в распутицу. И Иван упаковывает эти фигурки самыми первыми, чтобы себя не тревожить, не дёргать меланхолию. Наверное, он не против что-то забыть, лишь бы только не себя и не Щуку. Все хотят спокойно спать по ночам, и Иван от них не отличается.

Вон и Щука призадумалась. Загрустила маленько. Плохо умеет Иван утешать, слова все дурацкими кажутся, даже простое "Я тоже" им выговоренное ему не нравится. Обнимать проще. Целовать проще, в лоб сначала, затем в макушку. Вот и Щука уже уныние стряхнула, мишурой шурша, а Иван думает: дай-ка я запрячу эти игрушки подальше. Спросит о них Щука — достану. Не просит — до следущего года полежат. Думает Иван и о том, а правильно так делать. Лучше делом заниматься, право слово.

Иван загибает пальцы.

Перчатки.
Кусачки.
Что-то по ситуации... Фонарик? Отвёртку? Ай, ладно, сейчас всё сам посмотрит.

Скорей-скорей Иван всё перекладывает в коробку, закрывает газетой оставшееся пространство между игрушками и верхом и, оттащив богатство к ним с Щукой в комнату, прячет её сначала в наволочку, а потом под кровать. К самой стене, чтобы ничего из под покрывала не маячило. Хоть и Дураком Иван зовётся, но коммунальная жизнь учит прятать всё ценное, даже если запоры на дверях имеются.

...Перебирает Иван содержимое пластиковых ящиков, инспектирует, загоревшись предстоящим походом. Не заснула в нём та крестьянская удаль, что от сохи земледельцев отрывает, заставляет коняшек-мололеток объезжать, снег бороздя, в куланые бои пускаться, пока голова не затрещит, бока не заболят, пока на на печь не свалится, охая и собой-орлом любуясь. Рассматривает Иван отвёртки, придирчиво так, примпяет каждую, нужна или нет? Время до полуночи есть! С резиновыми ли ручками брать кусачки? Да и какие ещё возьмешь-то, первая пара ржавая и с трудом раздвигается. Может, выкинуть, чего они лежат?... Не-е, жалко. Иван откладывает с собой нужное — стандартную крестовую отвёртку, кусачки, изоленту зачем-то, ножик перочинный. В ванную мигрирует Иван за второй партией ящиков. Пахнет от стиральной машины порошком, сильно — не передать, через футболку дыши. Ой не скупится кто-то на "Ариэль" и "Ленор", льёт, не думая.

А вот и перчатки, старенькие, но чистенькие, и без дырок. И как же не взять с собой гвоздодёр? Новенький, гладкий. Немаленький. Рюкзак с собой взять придётся.

За что ещё известны коммуналки? Например за то, что выйдешь за порог своего пространства и окажешься в общем, а значит, даже ночью, сунет к тебе кто-то нос. Вот и сейчас. Приближается шарканье шлёпанцев с некрепко прикленной подошвой на правом из пары, знакомое всем обитателям этой квартирки. Невольно Иван подбирается.
— Что затеял? — несётся Ивану с дистанции
Иван поднимает голову и видит — пришествие владелицы крабовых палочек, и думается ему, что это по его душу, сейчас выспрашивать Никитична, ковыряться в деталях, сравнивая их в уме, следователем бы ей работать. И не спится же ей.
Смотрит Никитична на торчащие из ящика железки и кустистые её брови подтягиваются к строго убранным волосам. "Еловый лес" она прижимает к своему грузному верху крепче, прямо как сокровище — лишь бы не уронить, не оставить где, знает она, что в коммунальных квартирах бесхозное долго таким не остаётся, да и хозяина имеющее быстро меняет принадлежность. Удивление её понятно без слов. Иван, да ещё с инструментами? Кто угодно, но Иван? Ух как она выдаст ему по первое число, вздумает он шуметь. Стены, например, портить, мебель собирать и двигать, хотя что у них, у голодранцев есть-то? Уж Никтична знает, на полку их холодильничную да морозильную поглядывает и ничего интересного не находит.
— Да так. — неопределённо роняет Иван и находит в ящике ещё перчатку, но только  одну. — Новый Год скоро, шурупы расшатались. Поправить надо.
Удивительно Ивану, но Никитичну это устраивает.
— А..., — кивает она, и помедлив, добавляет, смягчившись, наверное, близким праздником. — Слышь, Ваня, пироги печь буду, и вам оставлю. Хорошие будут, тесто пышное. С сыром и крабовыми палочками.
Пристыжен Иван, но делать уже нечего. Или время назад вертать, или крабовые палочки покупать и на место класть. Но угрызения совести становятся несколько тише, когда Иван, забрав нужное, удаляется за рюкзаком, а по пути забирает из кладовой припрятанные палочки. Для Щуки, для его рыбоньки. Ну уж очень он был намерен её покормить.

— Всё готово, Щука. — хвалится Иван, облачаясь в самые непритязательные свои штаны и добытой телогрейкой. — К русскому пойдём или к армянам? — спрашивает он, поперхнувшись холодным воздухом подъезда. — Армяне ближе, но их несколько. А русский один работает. — захлёбывается Иван мокрыми снежинками. — Я взял тебе палочек.
Похрустывая лёдком, топает Иван, как джентельмен, Щуке руку предложив. Неважно куда, пусть только Щука за него держится.
— Щук, — внезапно начинает Иван, когда пики срубленных ёлок, что ждут момента своей покупки в тёплую праздничную квартиру, показываются под фонарём. — А если бы меня не было, то ты бы по мне скучала?

Чем дальше идёшь — тем темнее, а там где тень и мрак — там холоднее. Морозец кусает Ивана за нос и щёки, впивается в быстро остывающие пальцы. Идти ещё, пиликать по хрусткому снегу, по ледяным лужицам, собачью кучку обходя — и что, что замёрзло, противно всё равно. Жалеет Иван, что ограничился одной парой плотных носков, да и во вторую футболку облачиться не догадался, а ведь долго смотрел-то на неё, на стуле брошенную.
Чем дальше идёшь — тем сложнее поворачивать назад. Четверть пути меняется на половину, а там три четверти дадут о себе знать.
— Переживём. — клубы пара вырываются из рта. — Сейчас мы всё сделаем, быстренько, и домой. Ты в душ, я за чаем, а кровать вместе греть будем.
Иван хлопает себя по карманам. Семечка одинокая, отсыревшая много нет тому назад, окурок, в лепешечку сжатый, мелкие крошки... Куда-то он их положил... И выуживает Иван, и протягивает Щуке драгоценное — перчатки. Ну и что, что рабочие они? Руки-то ей закроют. Замедлился Иван, чтобы сунуть их Щуке, и вовремя. Чуть не подскользнулась Щукинька, а гололёд дело такое, опасное. Сразу вспомнишь, пока тёмное небо грозится перевернуться, в какую из книг зелёненький медполис положил.

— Не плачь, Рыбонька, не плачь. Не расстраивайся. — утешает Щуку Иван, почти тревожась. Вот же дурак, дёрнуло его спрашивать. Но не утерпеть было, что было на уме, то на язык перебежало, и брякнул чистосердечный Иван то, что ворочалось. Знал бы, может, подольше бы помолчал, а?
Подкрепляет Иван свои слова таким объятием, крепким и потому, что Щука важна ему и он важен Щуке, что Рыба от земли отрывается. И, поставив обратно, штаны ей подтягивает, а то кажется, что уж очень они на коленях запузырились, свалятся поди скоро. А им-то пройти немного, но осталось.
— Какую хочешь?
Шука и находит. Хорошенькую такую, сама в глаза прыгает. С лапами раскидистыми, стволом душистым, с товарками ветвями переплетённую.

Снимает Иван рюкзак с плеча, готовится, а у Щуки вопросы интересные. Тоже вертелись горячим угольком. Нормальным, говорит,  мог вырасти. С институтом, с работой. Со страшным словом "ипотека" и ещё более страшными "жена" и "дети". От собаки Иван бы не отказался... Но всё остальное такое нереальное, ну прямо как полёт на Луну — было, а будто и не было. Где-то звенит забытым фермерским колокольчиком на горной высоте, не нужной конкретному Ивану. Нет, не жалеет Иван, даже когда на обед у них суп зелёный и ворчит Щука, что мол-де телефон отключат, горячую воду отрубят, хотя и думает, что было бы что-то легче. А потом смотрит он на Щуку и становится тепло ему и хорошо от мысли, что он не откатил бы ничего.
— Э, Рыбонька, а была ли  та жизнь жизнью? Сон всего-лишь! — воодушевлённо отвечает Иван и гвоздодёр с кусачками соглашаются с ним лязгом в рюкзаке. — А вот ты-то у меня самая настоящая. Люблю ж я тебя...
Хитрые смоловые пары, ой они такие, язык развязывают. Зацеловал бы Иван Щуку, но так они без ёлки останутся.
— Понял, понял. Сделаю.

Вслушивается Иван, замирая: не слыхать ли голосов? Приближается, может, компания загулявшая? Или пара семейная, за оливками с пулями анчоусными, за приторным сиропом, с кругляшами анасными в нём? Но только ветер поднимается. Снежинки перекатывает, уши Ивану разогревает до  красноты, фантиками в мусорном баке играет. Тишь да гладь, тащи себе и тащи ёлочки одну за другой, поменьше, побольше, малютку совсем. Всё чисто, можно приступать. Натирает Иван себе уши, пальцы сгибает-разгибает, чтобы слушались лучше, и опускает рюкзак перед собой. Заграждение ёлочного базара немудрёное. Высокое, но немудрёное. Использовали не раз, даже в тусклом свете от ближайшего фонаря Иван видит облупившуюся краску, погнутые кое-где прутья. Крепкие только "уголки", их не разломать. Но способ попасть вовнутрь есть, и Иван, подобравшись, топчет снег и обходит периметр, не доходя до входа в ельник. Логика нехитрая, всего-то нужно найти слабое место во всей конструкции, самое изношенное. Те прутья, что выгнуты сильней всего; и если хозяин с мозгами, то оставит блок или неподалёку от входа, там ведь людное место, дорога, камеры и видеорегистраторы автомобилей, или замаскирует чем-то. Машиной, если автостоянка неподалёку. Палаткой, если рядом палатка какая-нибудь. Или... Деревом.

Вот это дело, думает довольный Иван и садится на корты в снег. Холодная масса ищет путь к нему в ботинки, уже носки смочила, но на адреналине, на предвкушении возможно многое. Будет им с Щукой ёлочка. Хорошенькая, с душистыми иголочками. Шариками расписными увесят... Только бы прутья поддались... Отвёртка не нужна. Голыми руками не сломать. Вторую бы пару конечностей — в одну кусачки, в другую гвоздодёр. И ещё глаз на затылке, на Щуку смотреть, подаст ли знак, мол сваливаем, Иван, быстрее, и гвоздодёр, Дурак, не потеряй? Всё тихо, и будет только холодней.

Медленно дело движется, неаккуратно Иван работает. Но старается, прутья отгибает, окно для Щуки прорубая, не в Европу конечно, но и об этом когда-нибудь подумаем.
Машет Иван Щуке. Иди, мол, посмотри, нормально? Пролезешь? Не зацепишься? А дыра маленькая, только худенькой Щуке и проскользнуть, и очень вероятно, придётся Рыбоньке сбрасывать с себя не только запашистое спецовочное безобразие, а что-то и под ним.

Ищет Иван глазами ту самую ёлочку, но все красавицы лесные сливаются в одну. А ладно! Разберётся Щука! Она ведь её сначала углядела, узнает глазастая.

— Ту бери, что поднять сможешь. — переходит Иван на шёпот. — Ты её подтянешь к краю забора, я к себе подтяну, и ты через дырку назад уйдёшь.

Не пихать же ёлку, верно? Застрянет ещё, оставив Щуку в неудобном положении, поломается...