[indent=2,1] Он услышал странный гулкий удар, стук, словно с «той» стороны постучались, напористо желая войти под любым предлогом. Сознание приходит словно море на песочный пляж – волнами, из раза в раз, дальше и дальше, глубже и глубже проникая. Давая наконец-то возможность что-то вспомнить, о чем-то подумать. Денис открывает глаза и видит солнце, что лениво ползет, как улитка, по голубому небу. Скрывается то за одним, то за другим пушистым облачком. «Не смотри долго на солнце!» - вдруг проносится фраза в голове до боли знакомым голосом, парень жмурится и поднимает руки чтобы костяшками стереть ту сухость и боль, что ощущается сейчас не переставая. Голос был нежны и мягкий, слегка звонки и по родному приятный. «Мама…» - думает Денис, и с осторожностью снова открывает больные глаза, смотреть на небо долго не получается, на солнце – тем более. И дело не только в свете, что настойчиво стремится проникнуть под сетчатку и выжечь всё внутри него дотла. Глаза слезятся и болят не без причины, видел бы сейчас себя в зеркале Титов, сразу бы понял, что к чему. Белки его глаз сейчас скорее напоминали кровяную колбасу, такие же мутно розовые, залитые кровью, с яркими лопнувшими венками вокруг радужки. Прийти в себя, а что еще более важно, подняться на ноги вышло далеко не сразу. Он ощущал, как ему казалось, давление на свои плечи всего мира. Словно какой-то Атлант, что держал небо и от усталости не чувствовал себя и свое тело, не мог даже пальцем пошевелить умышленно. А весь его «мир» оказался всего на всего клятой шубейкой «под леопарда», надетая важно Хозяином, выданная в «дар», как его личный символ подчинения и перехода на иную сторону. После болота эта шуба теперь казалась неподъемно ношей, что пригвоздила его к земле. Но, кое как выбравшись из неё, Дэн оглядывается, все еще жмурясь. Солнце скользит круглым диском по небу, по малу уже покидая его и склоняясь к горизонту, вода в болоте напоминает черное зеркало, без изъяна, гладкое, загляни туда – увидишь себя, шагни – послышится звонкий треск стекла. Ни ветерка, ни легкого дуновения. Вокруг словно все стихло и замерло, даже рогоз не шумит никак, как и его обитатели. Лишь в ушах все еще отдается этот наващивай стук. Ту-дум. Ту-дум-ту-дум-ту-дум. Собственное сердце рвется из груди, словно демонстрируя сейчас Титову: «Эй! Я еще здесь, я еще живу и работаю! Ну послушай же, услышь меня!»

я иду дорогой прямой
не так уж она и длинна

[indent=2,1]Он прикладывает ладонь у своей груди, а сердце будто хочет проломить ребра, старательно и активно работает, восполняя те минуты… (часы… или дни?), которые оно, застыв в ожидании, не работало и не подавало признаков жизни. А ведь он действительно умер. Захлебнулся в мутной воде болотистой, пошел ко дну, запертый в железной клетке той тачки. Уже готов был на тот свет отправиться. Так, или иначе, но он уже был ни жив ни мертв, когда пересекал границу Топей. А потому знал и раньше дыхание смерти в затылок, теперь же лишь принял её, когда та прижалась со спины вплотную… И вот теперь что? Он смотрел мокрую шубу на помосте, что напоминала какую-то забитую на охоте дичь, терялся, пытался осмыслить и понять - как, почему, а главное зачем? Но ответы на вопросы, что роились активно кучкой опарышей в мозгу так и не находились. Он перешагивает через символ его «подчинения», оставляя у воды сначала один элемент одежды, затем второй и далее. Раздевается полностью, за время проведенное здесь подобное становится обыденностью, босые ноги ступают по пыльной и протоптанной дорожке от озера, ведут сами, точно зная куда нужно ему. И сейчас нет ни дискомфорта, ни холода. Он в адамовом одеянии вышагивает по проселочной дороге, ноги и бедра щекочет высокая трава, руки скользят по колоскам и острым кончикам листвы. А в голове словно туман, и мысли как бы не старались, сложиться во что-то сознательно не могут. Его куда-то тянет, а Денис сейчас и рад подчиниться. Ни тебе какой-то ответственности, совестливых огорчений и переживаний, страданий за провалы, в конце концов. Странное перерождение будто снимает с него все тревоги и запреты, что Титов годами нагромождал вокруг себя, выстраивая карточный домик, что казался ему неприступной крепостью, что ни одна живая тварь не смогла бы сломать. Кое-кто смог, у него получилось, но теперь тот сам покоится на дне, медленно и верно поглощаемый илом. От чего-то уверенность, что Хозяин не вернется у него горит невидимым огнем в груди. Вместе с воспоминанием о случившемся, медленно проявляются и иные мысли, беспокойства. Сожалеет ли Денис о содеянном? Жаль ли ему Алябьева? Свершись все иначе, поступил бы он так? Или лишь присутствие Сонечки его вдохновило, сподвигло на наглый и дикий поступок, на предательство? Шум в голове усиливался, теперь уже напоминая целы рой саранчи и кажется не собирался заканчиваться.

это дорога домой
здесь такая одна

[indent=2,1]Внутри всё фонило, а окружающий мир сейчас был недоступен, белый шум из старого телевизора окружил его, подавлял и прессовал. Денис упал на колени, впиваясь голой кожей в мелкий гравий и песок, пытался осмотреться, но места он сейчас узнать не мог. Куда он пришел? Зачем тут оказался? Из глаз текли слезы, а руки сжимали голову как тиски, еще чуть-чуть и точно послышится хруст костей. Зато буйный рой в черепушке наконец-то найдет прямо выход наружу. Хочется кричать, выть и молить всех и каждого остановить это. Это не боль, не такой как тогда с опухолью и постоянными мигренями, что гасились обезболами. Здесь лишь пронзительный и нескончаемый дискомфорт, шум в ушах, шум в голове. Откуда он тут? Почему Денис его слышит? Сквозь слезы он смотрит на небо. В помутившемся разуме небо теперь кажется темным, свинцовым. Будет гроза? Или просто он в бреду уже так долго шатается, что настигли сумерки? Это напоминает ему, как выглядело небо под водой – всё еще яркое, светлое, но из-под толщи воды темнеющее с каждой секундой. А вот и шум. Да это же его личная предсмертная агония… последние крупицы кислорода в крови перед тем как он вконец захлебнулся. Мозг умирая слышал этот шум. А теперь что? Уже не мертвый теперь Титов вынужден слышать эту фальшивую ноту постоянно? Да, Господи, за что ему это все...?

[indent=2,1]— Хва-а-атит… — он со все силы бьет себя по лицу, пытаясь вытрясти этот дискомфорт, или хотя бы вырубить себя, — Замолчи-и-ите… Голова-а! Прекратите… — последние слова он буквально воет что-то несвязное и нечленораздельное, снова сжимая волосы до боли. Ну кто-нибудь избавьте его уже от этого. Или избавьтесь от него. Он уже на все был согласен.

[indent=2,1]Неутихающая агония Смерти поглощала его полностью. Та, бледная, сейчас обнимала, душила, не давала забыть о себе и о том, что он принадлежит ей. Он же тот… Как его? А! Самовыпилец, а потому душа непокойная, обрекающая сам себя на страдания. Видимо, страдать ему и страдать после случившегося. Верно?
[indent=2,1]Ему слышится голос, суровый и твердый. Но этот шум не дает ему и слов различить и говорившего узнать, он все еще плачет, мучается в приступе, но внезапная ладонь, что сдавила его лоб прерывает всё, словно отрезав все что было на до и после. Денис не дышал сейчас даже, открыл глаза как после внезапного озарения. Ничего не болело, стало тихо, до какого-то ультразвука, и даже спокойно… Это так странно. А голос продолжил говорить с ним. Глаза, которые до этого заволакивал туман безумия, увидели перед собой мужчину, Титов проморгался и щурясь, его разглядывал. В голове каком-то щелчком звоночком появилась мысль, что он его уже видел, что он его знает. Точно знает. Тот снова говорит:
[indent=2,1]— Ты отца моего убил и за это придется работать. Много работать.
[indent=2,1]И к удивлению Титова, тот не слышит ни упрека, ни скорби, ни гнева. Холодный, как лёд. Опасный, как острие клинка. Денис еще в неадеквате, но до него уж точно кое-что доперает. Это же этот самый… Его еще Алябьев представлял всей округе. Пока получается, он смотрит, запоминает, пытается всё понять, еще что-то вспомнить. Вот только отвечать пока не выходит. Внутри словно кошки скребли свои когти беспощадно и долго, все еще ноет, но уже не так болезненно. Делает вперед несколько шагов под чужим давлением. Послушно, покорно, он как марионетка идет туда, куда его повели, подергав за ниточку, открывает дверь в избу, обводит взглядом внутреннее убранство. Ничего не остается, кроме как делать всё что было велено. Он еще не понимает зачем хозяйскому сыну все это, но губы склеиваются в единую тонкую линию, ничего не удается узнать и спросить.
[indent=2,1]Скрипит тяжелая крышка сундука, внутри припрятаны разные вещи. Цветастый сарафан, рубахи, брюки, всякие юбки и даже одна панковская черная замыленная футболка с логотипом Арии. «Наверняка, стянули у других приехавших…» — думает Дэн, взяв пару вещей, избегая прямо смотреть на мрачного мужчину, покидает избу и идет в сторону баньки в отдалении. Из трубы клубится черный дым, внутри свет не горит, но луна сейчас уже захватывала на небосводе свои владения, освещала всё под собой, что Титов на синеющей в сумраке траве даже тень свою размытую видел. От чего-то ему становится тревожно, что он в такой поздний час идет мыться. Подсознание бормочет неразборчиво, но слова превращаются в тихие причитания баб Нюры, что рассказывала про разные славянские фольклорные и просто деревенские байки. Он в этих беседах не участвовал тогда, был в большей степени поглощен самим собой и своей опухолью. Соня слушала, вопросы задавала. Вот однажды и выдала старая, что Катьку их якобы не абы кто утащил тогда, ни маньяк и ни монстр, а Обдериха. Зря тогда засиделась девчушка в бане допоздна.
[indent=2,1]Прошелся по голой спине озноб, словно опять костлявая к нему подкатывала, он уперся в косяк руками, сопротивляясь, думая и всё-таки какое-то странное желание сделать именно как попросил Тот, и никак иначе перебарывает скользкий страх, что сжимал сейчас его сердце. Горячая вода разморила его, он почти уснул, но пара ушатов ледяной воды приводила в чувство сразу же, как появлялись мысли закрыть глаза. Вода помогала. Наверное, впервые Денис почувствовал действительное облегчение выпив её. Никаких глюков, видений и бесовщины после первого глотка не появилось. Голова начала проясняться, а тело крепло и набиралось сил, словно он сейчас не смывал с себя грязь и пыль, вместе с ними соскребая с кожи чары и ворожбу, которой успел набраться за время что находился в топях. Всё тело от жесткой щетки болело, до красна расцарапанные предплечья, ребра и грудь. Прошло не более двадцати минут, как Денис закутанный в простыню выпрыгнул из помывочной и тяжело опустился на лавку, покрытую старыми хэнд мэйд, не иначе, паласами с вшивками на манер каких-то уральских узоров. Несколько минут чтобы прийти в себя, грудь вздымается часто и сильно, словно после долгого задержанного дыхания Титов пытается наверстать упущенное.
[indent=2,1]Возвращается в избушку уже полностью одетый, пусть и босой. Смотрит на сына Хозяина, молчит, а ногти крепче впиваются в ладони. От тишины вроде бы и нервничать хочется, но есть в ней какая-то уютность, и здесь, в этой избушке, кажется спокойно. Пусть и пыльно, явно давно в доме не ступала нога человека, но он был прибран и обустроен, все здесь было. Свечки вот горели, и из печи уже слышались трескавшиеся полешки. «Уютненько, хоть живи, блять, тут всю жизнь!» — от дурной и странно мысли Титова пробивает на смешок, который сдержать не выходит. Он падает на самый ближайший к нему диван и растекается бесхребетно амебой.
[indent=2,1] — Сделал все как т… — он словно случайно прикусывает себе язык, а потом продолжает, — Вы просили. Скажи…-те, я ведь умер, да? Что я такое? А это место? — как будто плотину прорвало, лишь пришел в себя, почувствовал живое тепло в помещении, посыпались вопросы. Он бы задал еще больше, да снова закусил теперь уже губу и лишь выжидающе смотрел на мужчину. Самопроизвольно Денис обнял себя за одно колено, вторую ногу сложив под себя и выжидающе смотрел, широко раскрыв свои черные глаза.

Отредактировано Denis Titov (2022-02-03 19:08:28)